Читать онлайн книгу "Из дыма, солнца, водки и конфет"

Из дыма, солнца, водки и конфет
Игорь Ильин


Дебютный сборник московского поэта Игоря Ильина, участника поэтического семинара Дмитрия Воденникова.В сборник вошли тексты 2019—20 годов.Ильин пишет верлибром. Его тексты живые и настоящие, они растут и звучат в разные стороны, в них видится ясность в образах и в отношениях между словами. Если поэзия – это церковь слова, то стихотворения Ильина – это как раз кирпичики для такой церкви. Книга содержит нецензурную брань.





Из дыма, солнца, водки и конфет



Игорь Ильин



Дизайнер обложки Анастасия Мовчан



© Игорь Ильин, 2021

© Анастасия Мовчан, дизайн обложки, 2021



ISBN 978-5-0055-4620-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




ИЗ ДЫМА И КОНФЕТ


Мне нравится выражение «дать тесту отдохнуть». Иногда на 30 минут, иногда на час тесто, например, для пасты или пельменей откладывается (никогда не в холодильник), чтобы клейковина, которая есть в муке, немного набухла. Это нужно для того, чтобы тесто не собиралось при раскатывании обратно в комок. Во время отдыха тесто лишается внутреннего напряжения и как будто расслабляется. Белок пшеницы впитывает влагу и тесто становится эластичным.



То же самое происходит и с текстом. (Всего одна буква разницы.) Тексту надо дать отдохнуть. Тогда ты увидишь в нем все необходимые связки, которые там уже есть, но ты сперва их не заметил. А что-то окажется лишним. (На этом связь текста и теста прерывается: в тесте ничего лишнего нет, оно однородно.)

«Мой дом – там соберутся гости.
Там будет много, много голосов…
Папа с братом смастерят радио.
Мы с мамой будем сидеть на свернутом вчетверо
шерстяном одеяле,
в нише под широким подоконником – рядом с батареей
(там всегда тепло, тихо, уютно),
и мама будет читать вслух «Кортик» Рыбакова».

Так пишет свой текст слушатель Школы «Пишем на крыше», где я веду уже третий сезон несколько семинаров и читаю лекции по российской поэзии XX—XXI вв. Школа «Пишем на крыше» организована журналом «Вопросы литературы» и Национальным фондом поддержки правообладателей, а автора текста зовут Игорь Ильин. Он пишет сложный текст, он научился их писать: текст растет, звучит в разные стороны, обрастает курсивами, ныряет в кроличьи норы, опять выбирается.

«Впервые это произошло в четвертом классе.
Мне было десять или около того.
Я ничего не понял тогда. Просто записал то, что
неожиданно пришло в голову и прочитал
перед всем классом.
Этот, взявшийся из ниоткуда, звонкий,
ритмичный голос-звук меня не испугал,
напротив.
Если б я знал тогда…».

Я очень горжусь Ильиным. Это человек примерно моего возраста, который писал очень традиционные, закрытые, как будто спрятанные, обычные рифмованные стихи, в которых совсем не было воздуха: все форточки закрыты, всё как надо, поэтому всё мертво.



И вдруг после нескольких занятий (когда я без зла пошутил над ним: я вообще люблю подтрунивать над приятными мне людьми), он прочитал нам всем свой новый текст.



Сказать, что мы обалдели, это ничего не сказать.



Там было что-то даже немногое стыдное. Так всегда происходит, когда ты делаешь первый неотвратимый шаг, прыгаешь в люк с парашютом: его занесло. Но текст был живым и настоящим. Он даже заплакал, когда его читал. (Я и это потом ему вспоминал, подсмеивался.)



Этот текст, который я сейчас цитирую, не тот, первый, этот он уже летит со своим парашютом над головой и видит, куда летит. Тот же был – прыжком непонятно куда. И я ничего не мог ему в тот раз сказать, кроме «это очень круто». А сейчас говорю: «Игорь, а вот тут вам надо дать тексту отдохнуть. Вы чего-то его стали слишком мять, а он не мнется, стягивается в комок. Он что-то хочет вам сказать, а вы мешаете. Дайте ему отдохнуть».

«За мной придёт мальчик.
Мы не друзья.
Он просто приходит иногда,
чтобы мы полетали над городом.
Это всегда так легко и так непредсказуемо,
ведь мы непременно кого-нибудь встретим.

Это будет девочка Ира из соседнего подъезда.
Я подхвачу её, и мы полетим вместе,
куда-то, где свет
почему-то становится оранжевым.
Там мы впервые останемся одни,
и первый поцелуй будет таким… странным и таким…
мокрым…

Каждый следующий отнюдь не будет радовать, вызывая
подспудную, неровную боль
где-то там, куда не добраться ни днем, ни ночью.
Перелом наступит внезапно.
Их будет несколько, и все – роковые, разрушающие».

…Не только тесто отдыхает, не только текст. Но и я отдохнул от метро. Впервые за два месяца карантина спустился туда. И случись же такое: в моем поезде объявлялись станции в обратном направлении. «Следующая станция – Сокольники», когда мы уже были на Красносельский. «Следующая станция Преображенская площадь», когда следующая «Красные ворота».



Что-то там у них перепуталось. Пленка была пущена в другую сторону – и машинист этого не замечал. На станции «Чистые пруды», которая была названа станцией «Бульвар Рокоссовского», я вышел. Что там было с объявлениями дальше, не знаю: в принципе «Бульвар Рокоссовского» – последняя станция ветки. Может, автоматический голос стал читать всё с начала?



Это похоже на стихи.



Потому что стихи – это взбесившийся поезд.

«Кто-то принесет тонкий бумажный пакет всякой всячины,
а кто-то – исписанный неровным почерком,
смятый тетрадный листок.

Все, построенное ДО,
не имело этих спасительных разрывов.
Туда невозможно зайти, там можно только оказаться.
Оттуда невозможно выйти – только пропасть.

Это было похоже на склеп:
там невозможно жить —
можно только умереть».

Я очень люблю одну историю про Микеланджело. 13 сентября 1501 года великий скульптор приступил к работе над своим Давидом. Отсекал, сообразно своим же заветам, всё лишнее от огромной глыбы мрамора. Два года и четыре месяца стучали его молоток и долото. И вот всё было закончено. Принимать работу пришла вся местная знать и, в частности, глава городского правительства Пьеро Содерини. Он, собственно, и был главным заказчиком этой статуи. «Никому не кажется, что нос Давида слишком велик?»



Реакция Микеланджело была удивительной. Без упрека, без попытки опровергнуть правительственные слова, он молча приставил лестницу к статуе, в одну руку взял инструмент, во вторую незаметно прихватил с подножия пригоршню мраморной пыли, поднялся по лестнице к лицу статуи и стал якобы стучать долотом по носу своего великого творения.



На голову комиссии полетела мраморная пыль.



Через несколько минут поправки в давидовскую конституцию были внесены. Микеланджело спустился и почтительно поинтересовался, нравятся ли заказчику внесенные изменения. Пьеро Содерини воскликнул: – Вот теперь совсем другое дело! Теперь статуя прекрасна!



Я всё жду момента, когда Игорь Ильин, выслушав мои предложения по изменению текста («мне кажется, что тут надо дотянуть, а тут убрать „и“»), пришлет мне на следующий день неизмененный текст, а я воскликну: «Вот это совсем другое дело!»



И вот тогда на мою голову откуда-то сверху полетит белая, как снег, мраморная пыль. И тогда можно будет праздновать настоящий день парашютного спорта.

«И вот,
когда, наконец, гости соберутся,
мама пригласит всех за накрытый стол
и предложит выпить
за своего ненаглядного мальчика,
за своего ненаглядного мальчика,
не чокаясь.

…из дыма, солнца, водки и конфет,
из дыма, солнца, водки и конфет…».

Дмитрий Воденников




ЧТО БУДЕТ С ТОБОЙ


Я боюсь начать
разговаривать
с миром стихами.
Это значит,
я позабуду обычную речь,
перестану отвечать
на обычные фразы,
перестану слышать
обычных людей.

Что тогда будет с тобой?

Ведь стихи – это
воздух,
которым невозможно дышать,
если только не хочешь
захлебнуться;
свет,
который невозможно увидеть,
если только не хочешь
ослепнуть;
слова,
которые невозможно осмыслить,
если только не хочешь
сойти с ума.

Но я все еще слышу,
как среди ночи
ты не спишь,
все еще вижу,
как дрожит рассвет
в уголках твоих глаз,
все еще различаю
твои голоса.

И поэтому,
поэтому,
поэтому,
прощаюсь с тобой
навсегда.




ОНА НИКОГО НЕ ЖАЛЕЕТ


Однажды
она вцепится мертвой хваткой
в твои глаза, уши и голову,
и больше уже не отпустит…

I

Ей семнадцать,
ему двадцать три,
у него жена и ребенок,
а она все твердит и твердит:
я люблю тебя,
я люблю тебя,
я люблю тебя…
– Но ведь я женат.
– Это жизнь.
– Жизнь?
Жизнь?
Жизнь?
Мать её.
Нет.
Это не жизнь, милая девочка,
это явление пострашнее —
то, которое
нельзя называть,
потому что, назвав,
мы его убиваем – так сказал
один большой поэт.

Наверное, ты, девочка, была бы рада
произнести одно только слово
один только раз,
чтобы свободно встать и уйти.
Но нет.
Сколько не называй её по имени,
легче не станет.

II

Они одногодки.
Ей двадцать семь.
И ему.
Столько же,
сколько его жене.
Ее дочь пошла в первый класс.
Каждый вечер он валится с ног
от усталости,
пьет кофе на кухне,
курит одну за одной
и просит
разбудить его вечером,
чтобы прийти домой
вечером.
Однажды она не делает этого.
Намеренно
не будит его,
и он попадает домой под утро.
Выспавшийся,
подавленный
и разбитый
вдребезги —
той, что нельзя называть —
так сильно, что сводит скулы.
Он надеется, что это болезнь —
пройдет,
пройдет время и его отпустит.
Он даже уходит из дома.
Но нет.
Все становится только хуже.
Со временем становится только хуже.

III

Они муж и жена.
Он старше ее на семнадцать лет.
Она молода и влюблена.
Он не молод, и тоже влюблен.
Каждую ночь она просыпается в страхе.
Она боится его потерять.
Он, как может, ее успокаивает,
но со временем,
все чаще и сильнее
колет в груди,
ведь она —

та, что нельзя называть —
не кончится после смерти.

__________

…Она никого не жалеет.
Однажды
она вцепится мертвой хваткой
в твои глаза, уши и голову,
и больше уже не отпустит.
Ты подумаешь, что умираешь.
Но нет.
Ты почувствуешь
странный, неприятный,
необъяснимый поначалу,
дикий,
первобытный зуд,
после которого
твоя жизнь изменится,
непредсказуемо
и навсегда.
И нет на свете ничего
трагичнее,
безжалостнее
и желаннее.




«Твои волосы пахнут вишней…»


Твои волосы пахнут вишней
и оранжевым
кожа на твоих ступнях мягкая
словно детские ладони
мне нравится гладить твои пальцы на руках
они тонкие и похожи на китайские палочки
я беру их в руку
и зачерпываю ими розовое предрассветное небо
которое кто-то расписал живыми иероглифами
мне нравится думать
что они означают долгую счастливую жизнь
а не то что обычно происходит с нами
когда мы живем слишком
слишком так как никогда не жили
и жить не будем
рассвет угасает
свет заливает окна и твой упругий живот
а я жду наступления ночи
с трепетом и жаждой
чтобы снова стать тебе мужем
и быть нужным
как никогда никогда
возможно
уже не буду.




БЕЗ ЗВУКА


1

Вот оно – окно на девятом этаже общежития
Омского технологического института,
с которого все начиналось.
Я открываю это окно,
встаю на узкий обшарпанный подоконник,
и выхожу – туда —
в первое, свежее, октябрьское утро
тысяча девятьсот восемьдесят девятого года,
на первый – только что выпавший, ослепляющий – снег,
из первой – согретой твоим телом – постели,
из первых – наивных, бесстрашных, несостоявшихся —
отношений…

…Мир казался иным.
Тогда.
Свет казался иным.
Тогда.
Окно на девятом этаже общежития
Омского технологического, особенного института,
с которого все начиналось.
Тогда.

Мы не удивлялись смерти.
Мы боялись другого.
Наше солнце светило осколками будущей жизни.
Мы уходили и возвращались.
Мы пели и плакали.
Мы дышали светом.
Мы играли в любовь.
Мы знали самое главное.
Мы не смотрели за край.

…Прохожие ещё долго будут с опаской и любопытством
разглядывать неподвижно лежащее на снегу тело:
мужчина был странно, не по сезону и эпохе, одет,
и что-то сжимал в руке мертвой, окоченевшей хваткой.
Так держат что-то очень важное,
то, что он, по-видимому, все же не удержал.

Окно на девятом этаже общежития
Омского технологического института,
с которого все
началось.
Я открываю это окно…

…и попадаю в мартовскую Москву —
сырую, оплывшую, неуютную —
чтобы снова попытаться найти и удержать тебя.

Чтобы снова попробовать жить.

2

Ты говоришь, говоришь, говоришь.
Без звука.
Я вижу лишь шевеление тонких губ,
и лицо,
твоё лицо,
дополняющее общее, особенное, необъяснимое
впечатление.

Нравится представлять, что ты говоришь про меня,
про мои неудачные строчки,
слова и поступки,
про то, что когда-то не произошло с нами,
про те самые, наши, не-прогулки по оглохшим московским
улочкам
и ослепшим бульварам,
про взгляд,
спрятавшийся за знакомыми строками
и чувства, такие невозможные и так неумело
заретушированные,
про несостоявшееся будущее (пока)
и обильные, зашифрованные
и такие узнаваемые многоточия…

Но я ничего не слышу.

Я только вижу, как дрожит твой голос,
как колышется звук в твоих волосах,
и надеюсь, что ты говоришь про нас.

Про то, что случится,
обязательно, обязательно случится.

Про звезды, эти звезды, сияющие почему-то без нас,
и воду, льющуюся просто так, без всякой причины,
из крана,
которого никогда не было и, может быть,
никогда не будет…

В общем, про все, все, все,
самое, самое, самое —
и про то, и про то, и про это.

А ещё про то,
что я
все это выдумал про тебя.

3

…и не спать, не спать,
слушать
эту давно устаревшую музыку,
этот давно опустевший звук,
чтобы заткнуть и закупорить эти
назойливые, неутешительные голоса.

«…одержимо танцуя на битом стекле,
одержимо танцуя на битом стекле…»,
пели мы, обрывая гитарные струны,
а соседи молились – хоть бы не на всю ночь.
Последней пятки хватало на всех,
а ты смотрела в обугленную ткань ночи, стаскивая с себя
остатки одежды,
и искала, интуитивно,
мой рот.

Кто в киосок?
Я, ты, мы.
Нет проблем, когда родители в отъезде,
а до сессии далеко, как до следующей обитаемой планеты.
Руки твои – нет – не забыть.
Ноги – странные, тонкие, белые.
Колени – точёные и
живые.

«…одержимо танцуя на битом стекле,
одержимо танцуя на битом стекле…»,
отметили, оставили, забыли,
осколками исполосовали
руки и судьбы.

А по раненой ранней Москве
бродят оглохшие звуки,
бродят ослепшие тени,
словно вселенная прилегла отдохнуть.

Ранней засвеченной ранью ты меня не узнаешь,
так же как я не узнаю
твоё отражение в нашем зеркале.

…и не спать, не спать,
пока мерцает и крутится этот,
обалдевший от переполненных, выпаренных, жадных
воспоминаний,
почти чужой и медленно умирающий,
звук.




«Кто-то там наверху…»


Кто-то там наверху
ест желто-красные апельсины
и бросает вниз огромные корки.
Они образуют на земле причудливые узоры.
По ним можно читать прошлое
и предугадывать будущее.
Только изменить ничего нельзя.
А месяца через два
или раньше
кто-то там наверху
станет есть сливочное мороженое,
а люди будут радоваться этому
и веселиться как дети,
и лепить снеговиков,
похожих на надгробные памятники.




КТО-ТО ДРУГОЙ


Каждый раз, когда смотрюсь в зеркало,
вижу не себя, а человека, которого хотят
видеть другие.
Самое обидное, что так происходит не только с зеркалом.
Однажды утром становится невыносимо
подменять себя бесчисленными другими.
Но трагедия в том, что уже некого.




«Ах, как же ты прекрасна…»


Ах, как же ты прекрасна.
Во всем.
В своих воспоминаниях
о следующих жизнях,
обо мне,
о собственном бессилии,
о трескотне гремучей за окном.

Взять тебя за руку,
провести по лабиринтам.
Там, где просыпаются
и засыпают
краски,
там, где свет
пахнет гвоздикой,
а звуки мягкие и терпкие,
как твои слова,
там, где в теплом блеске
голодных окон и опустевших дворов
мы качаемся на старых веревочных качелях
подвешенных на ещё живую
ветку
огромного умирающего тополя.
Там, говорим обо всем и смеёмся,
пока темнота
окончательно не заполнит пространство,
оставив нетронутыми
только мои мысли и твои
губы,
и дыхание
дыхание,
дыхание,
дыхание
вспыхивает на мгновение
словно спичка,
перед тем как уйти
насовсем.

Прости, я не могу дать тебе то,
что ты просишь.
Мои чувства к тебе – всего лишь тоска
по ушедшей молодости.
Прости.
Я не хочу испортить ещё
и твою жизнь.

Но однажды…
…… … … … ….
…… … … … … … …..
…… … …..… … … ….
…… … … …… …  … ….

И ты увидишь
то,
что увижу я.




МНЕ НЕ БЫТЬ


1

Писать стихи – это как сдирать с себя кусками
затвердевшую кожу,

каждый раз пытаясь добраться до самого нутра,

– самого настоящего себя.
Длительно, больно,
не-вы-но-си-мо.
Но когда, наконец, текст завершён,
ты, выдохнув, ожидаешь, что можно успокоиться,
расслабиться, отдохнуть.
Но не так просто устроены тексты
в нас.
В ту же секунду все внутри начинает неистово
вибрировать,
стучать, царапаться, скандалить,
и ты понимаешь, что не прошёл даже десятитысячной
части того,
что предстоит преодолеть, вытерпеть, пережить.

Добрый день. Как вы?
Добрый день. Все в порядке. Как у вас?
Спасибо, все хорошо.
Вы что-то хотели мне отправить?
Нет, я просто хотел сказать, что я здесь.
Что я всё еще здесь.
Я есть. Я всё еще есть.

Вот и ты уходишь.
Не дослушав.
И я не в силах остановить тебя.

Мне не быть знаменитым.
Я так решил.
Мне не стать богатым,
понял я.
Моя учесть предрешена:
сидя у задраенного окна,
превращать свою вымороченную действительность в текст.

Я не в претензии.
Ведь пока он длится,
пока не все ударения и акценты расставлены,
пока не прочитаны все слова и фразы,
не иссякла интонация,
мой мир существует
и будет существовать.
Даже после смерти.

Когда-нибудь
мы снова встретимся.
Надеюсь, это будет другой мир.
Отзывчивый, добрый, счастливый.
Где рядом с вами, с тобой, буду не я —
другой.
Или
другой я.
Но когда это случится,
я, боюсь, себя уже не узнаю.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66643238) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения